Ночью.
Вспомнилось: пришла весть с австрийского фронта, что убили Володьку. Старуха в полушубке (мать) второй день лежит ничком на нарах, даже не плачет. Отец притворяется веселым, все ходит возле нее, без умолку и застенчиво говорит:
— Ну, и чудна ты, старуха! Ну, и чудна! А ты что ж думала, они смотреть будут на наших? Ведь он, неприятель-то, тоже обороняется! Без этого нельзя! Ты бы сообразила своей глупой головой: разве можно без этого?
Жена Володьки, молодая бабенка, выскакивает в сенцы, падает там головой на что попало и кричит на разные лады, по-собачьи воет. Он и к ней:
— Ну вот, ну вот! И эта тоже! Значит, ему не надо было обороняться? Значит, надо было Володьке в ножки кланяться?
И Яков: когда получил письмо, что его сына убили, сказал, засмеявшись и как-то странно жмурясь:
— Ничего, ничего, Царство Небесная! Не тужу, не жалею! Это Богу свеча, Алексеич! Богу свеча, Богу ладан!
Но истинно Бог и дьявол поминутно сменяются на Руси. Когда мы сидели в саду у шалаша, освещенного через сад теплым низким месяцем, и слушали, как из деревни доносится крик, вой жены Володьки, мещанин сказал:
— Ишь, стерва, раздолевается! Она не мужа жалеет, она его штуки жалеет…
Я едва удержался, чтобы не дать ему со всего размаху палкой по башке. Но в шалаше, радуясь месяцу, нежно и звонко закричал петух, и мещанин сказал:
— Ах, Господи, до чего хорошо, сладко! За то и держу, ста целковых за него не возьму! Он меня всю ночь веселит, умиляет…
<…>
25 мая/7 июня.
Прочел «Знамя» и 1 № «Советск. власти», орган одес<ского> Совдепа, долженствующ<ий>, по-видимому, заменить собою «Голос красноарм<ейца>», который уже давно не виден в городе, отправл<ен>, как говорят, «на фронт». Все то же! Все «ликвидация григорьевских банд» и «разрастающаяся» во всем мире революц<ия>, – между прочим крупно напечатано сообщение о большевистск<ом> восстании в Турции <…>
Вчера весь вечер дождь, настроение оч<ень> тяжкое. Дождь и ночью, льет и сейчас.
В «Советской вл<асти>» две карикатуры; несомненно Минского. До содрогания, до тошноты гнусно. <…>
28 мая/8 июня.
«Знамя борьбы» наполовину занято Марьяшем. «Проф<ессиональный> союз пекарей извещает о трагическ<ой> смерти стойкого борца за царство социализма…» И еще неск<олько> таких же объявлений; некрологи, заметки: «Ушел еще один… Не стало Марьяша… Стойкий, сильный, светлый…» и т.д. <…>
Затем идет смехотв<орное> известие о том, что приморские города вблизи Дарданелл заняты турецк<ими> коммунистами, которые принимают меры к закрытию Дард<анелльского> пролива, сообщение <…> что «на Галицию идет огромная польская сила с Петлюрой в авангарде» (я говорил, что Петлюра вынырнет!) [135]
В полдень телефон из Сергиевск<ого> училища: приехал из Москвы Личкус, сообщил Вере, что у Мити Муромцева [136] тронуты верхушки легких и миокардит. Вера заплакала, оч<ень> расстроена. <…>
20.VI (1/2.VIII)
Вчера разрешили ходить до 8 ч. вечера – «в связи с выяснившимся положением» (?) <…> Голодая, мучаясь, мы должны проживать теперь 200 р. в день. Ужас и подумать, что с нами будет, если продлится здесь эта власть. Вечером вчера пошли слухи, подтверждающие отход немцев. <…>
Был у Полыновых; Маргар. Ник. все восхищается моими рассказами, вспоминали с ней <…> о портсигаре из китового уса, который М. Н. подарила когда-то Горькому. <…>
Газеты, как всегда, тошнотворны. О Господи милостивый, – думаешь утром, опять <…> то же: «мы взяли… мы оставили… без перемен» – и конца этой стервотной драке <…> не видно! <…>
9 ч. веч. Опять наслушался уверений, что «вот-вот» <…> В порту все то же, до сих пор непонятное, за последнее время особенно, вследствие каких «вероятно, „каких-то“. – М. Г.» беспрерывных уходов, приходов, – контрминоносец и два маленьких, все бегающих и по рейду и куда-то в даль.
Купил – по случаю! – 11 яиц за 88 р. О, анафема, чтоб вам ни дна, ни покрышки – кругом земля изнемогает от всяческого изобилия, колос чуть не в 1/2 аршина, в сто зерен, а хлеб можно только за великое счастье достать за 70 – 80 р. фунт, картофель дошел до 20 р. фунт и т.д.! <…> Электричества почему-то нету. (Я таки жег за последнее время тайком, – «обнаглел».)
21.VI (1/3.VIII)
В газетах хвастовство победами над Колчаком, в Алешках и над колонистами, – на Урале «враг в панике, трофеи выясняются» – всегда не иначе, как «трофеи»! <…> А крестьяне будто бы говорят на великолепнейшем русском языке:
«Дайте нам коммуну, лишь бы избавьте нас от кадетов!» <…>
Отнес свои рассказы Туган-Барановской. Очень приятна, смесь либеральной интеллигентности с аристократизмом.
Погода отличная, но, хотя и спокоен сравнительно сегодня, все-таки, как всегда, отношение ко всему как во время болезни. Все чуждо, все не нужно, все не то… Многие говорят, что им кажется, что лето еще не начиналось.
Масло фунт уже 160 р., хлеб можно доставать за 90 фунт. Сейчас 4 ч., как всегда, кто-то играет, двор уже почти весь в тени, небо сине-сероватое, акации темно-зеленые, за ними белизна стен в тени и в свете.
22.VII (4.VIII)
Почему-то выпустили газеты – «Известия» и «Сов. власть» – хотя сегодня понедельник. Ничего особенного. Махно будто бы убил Григорьева [137], «война» с колонистами продолжается, красные «дерутся как львы», – так и сказано, – взяли Александровку <…> это напечатано жирным шрифтом, «трофеи выясняются», но между строк можно прочесть, что дело это еще далеко не потушено; говорят даже, что немцы уже перерезали ж. д. на Вознесенск. На базаре еще более пусто и еще более дорого. Прекрасное утро. Прочитав «Известия» на столбе, встретил Ив. Фед. Шмидта. Он зашел ко мне. Кабачки нынче 50 р. десяток.
Матросы пудрят шеи, носят на голой груди бриллиант<овые> кулоны. Госуд. Межд. Красный Крест чрезвыч<айно> переводит деньги за границу, арестовывают членов этого креста для отвода глаз.
Как отвыкли все писать и получать письма!
Скучно ужасно, холера давит душу как туча. Ах, если бы хоть к черту на рога отсюда! <…>
25.VII (5.VIII)
Снова прекрасный летний день, каких было много, – то же серовато-синее чистое небо, зелень акаций, солнце, белизна стен, – и никакой видимой перемены, все буднично. А меж тем вчера, как никогда, была уверенность, что нынче должна быть перемена непременно.
Вчера после трех пришел Кондаков [138], безнадежно говорил о будущем, не веря в прочность ни Колч<ака>, ни Деникина, вспоминал жестокий отзыв Мишле [139] и его пророчества о том, что должно быть в России и что вот уже осуществилось на наших глазах. Потом пришел Федоров и г-жа Розенталь, – принесла весть об эвакуации большев<иков> из Одессы. Кондаков не отрицает эвакуации, но говорит, что она делается для того, чтобы грабить город и куда-то вывозить, расхищать награбленное, – тянут, в самом деле, все, что только можно, не только ценности, мануфактуру, остатки продовольствия, но даже все имущество ограбляемых домов, вплоть до мебели, – и для того, чтобы разворовать те 50 миллионов, которые, говорят, прислали из Киева на предмет этой эвакуации. Потом прибежал Коля: у них был «неразборчиво написанное слово, поставленное в кавычки», которому «неясно» официально заявил об этой эвакуации. Пошел к ним. «Одесса окружена повстанцами. Подвойский прислал телеграмму об эвакуации Одессы в 72 ч., перехвачено радио Саблина – сообщает Деник<ину>, что взял Очаков, совершил десант в Коблеве и просит позволения занять Одессу». <…> Как было не верить? Но вот опять день, каких было много, вышли газеты, долбящие все то же, и ни звуком не намекающие на эту передачу… <…>
Вчера говорили о новых многочисл<енных> арестах и расстрелах. Нынче похороны «доблестных борцов» с немцами <…>
4 ч. дня в городе. Читал приказы. Уныние снова. О проклятая жизнь!
24.VII (6.VIII)
<…> Ночи прекрасные, почти половина луны. В одиннадцатом часу смотрел в открытое окно из окна Веры. Луна уже низко, за домами, ее не видно, сумрак, мертвая тишина, ни единого огня, ни души, только собака грызет кость, – откуда она могла взять теперь кость? <…> Совершенно мертвый город! На ночь опять читал «Обрыв». Как длинно, как умно нередко! А все-таки это головой сделано. Скучно читать. <…> Сколько томов культивировалось в подражание этому Марку! Даже и Горький из него.
Нынче опять такой прекрасный день, жаркий на солнце, с прохладным ветерком в тени. Были с Верой в Театральном кружке.
<…> Комендант печатает в газете свое вчерашнее объявление – о лживости слухов, что они уходят: «Эвакуация, правда, есть, но это мы вывозим из Одессы излишние запасы продовольствия» и еще чего-то. Бог мой, это в Одессе-то «излишние запасы»! <…> На базаре говорят, что мужики так ненавидят большевиков, что свиньям льют молоко, бросают кабачки, а в Одессу не хотят везти.
Слух: Бэла Кун [140] расстрелян, прочие комиссары, пытавшиеся бежать из Венгрии, арестованы. <…>
25.VII (7.VIII)
Во всех газетах все то же, что вчера. <…> Возвращаясь, чувствовал головокружение и так тянуло из пустого желудка, – от голода. В магазин заходил – хоть шаром покати! «Нечего есть!» – Это я все-таки в первый раз в жизни чувствую. Весь город голоден. А все обычно, солнце светит, люди идут. Прошел на базар – сколько торгующих вещами. На камнях, на соре, навозе – кучка овощей, картошек – 23 р<убля> ф<унт>. Скрежетал зубами. «Революционеры, республиканцы, чтоб вам адово дно пробить, дикари проклятые!»
«Распаковываются», – говорит один. Да, м<ожет> б<ыть>, сами ничего не знают и трусят омерзительно. Другие твердят – «все равно уйдут, положение их отчаянное, про победы все врут, путь до Вознесенска вовсе не свободен» и т.д.
<…>
Вечером. Опять! «Раковский привез нынче в 6 ч. вечера требование сколь можно скорее оставить Одессу». <…>
Какая зверская дичь! «Невмешательство»! Такая огромная и богатейшая страна в руках дерущихся дикарей – и никто не смирит это животное!
Какая гнусность! Все горит, хлопает дерев<янными> сандалиями, залито водой – все с утра до вечера таскают воду, с утра до вечера только и разговору, как бы промыслить, что сожрать. Наука, искусство, техника, всякая мало-мальски человеческая трудовая, что-либо творящая жизнь – все прихлопнуто, все издохло. Да, даром это не пройдет! <…>
Грабеж продолжается – гомерический. Ломбард – один ломбард – ограблен в Одессе на 38 милл. ценностями, т.е. по-теперешнему чуть не на 1/2 миллиарда! |
