Именно поэтому первый парижский «поход» был предпринят в Национальную библиотеку и увенчался неожиданным успехом. Один из сотрудников, увидев мои «требования», посоветовал поговорить с Татьяной Алексеевной Осоргиной, которая отвечала в библиотеке за славянское отделение и в то время как раз составляла библиографию русских писателей-эмигрантов. Долголетний опыт работы в разных архивах неоднократно доказывал, что очень важно найти такое «ключевое лицо», которое может дать первые указания, а потом уже клубок сам размотается. Татьяна Алексеевна Осоргина была не только очень опытным библиографом, но вообще весьма образованным человеком, хорошо знавшим литературную жизнь русской эмиграции и из книг, и в особенности из личного общения и опыта. Бунина она, конечно, лично знала, но о нем как человеке отзывалась сдержанно, говорила о его холодности, высокомерности и противопоставляла ему Куприна, который, по ее словам, был «очень добрым».
Благодаря Т. А. Осоргиной я познакомилась с Натальей Борисовной Зайцевой-Соллогуб, с которой у нее были тесные дружеские отношения.
Знакомство с Натальей Борисовной во многом облегчило мою работу и, самое главное (за что я ей навсегда осталась благодарна), дало мне возможность как-то осязаемо почувствовать последнее дыхание жизни и мира русской литературной эмиграции, как сейчас принято говорить, «первой волны». Незабываемы те несколько посещений ее дома (тогда семья жила, если я не ошибаюсь, на авеню дю Шале), беседы с ней, а также с ее отцом, Борисом Константиновичем Зайцевым.
Считаю большим, даже исключительным счастьем, что мне довелось слушать рассказы, воспоминания Зайцева о Бунине и о жизни русских писателей в Париже. Несмотря на свои преклонные годы и на некоторую глухоту, Зайцев прекрасно сохранил память, иногда вплоть до мельчайших подробностей (например, о склонности Бунина «крепко» выражаться, в чем мне до того уже пришлось удостовериться, прочитав некоторые письма, сохранявшиеся в архиве Тургеневского музея в Орле). Рассказы Бориса Константиновича были очень интересными, живыми, в них переплетались чисто личные оценки с общими комментариями. О таланте Бунина он высказывался в «превосходной степени», без малейших критических замечаний, что так редко бывает, когда писатель говорит о своем коллеге. Называл его все время «Иван», и тем самым как бы стирались годы двадцатилетней разлуки после смерти Бунина и в разговор входила какая-то нота близости, я посмею сказать, даже нежности. И она продолжала существовать, соединяясь с грустью, когда Зайцев перешел к рассказу о той размолвке, которая произошла в 1947 г., в связи с расколом в парижском «Союзе русских писателей и журналистов». Это уже было в прошлом, стало достоянием истории, теперь же в 1970 г. в голосе рассказчика звучала безмерная грусть об утрате друга и глубокое мудрое сожаление о том, что житейские бури развели их. «Голубиный дух» — так назвал Зайцев другого русского писателя-эмигранта, своего современника и друга Константина Мочульского, но эти же слова мне хотелось бы сказать и о самом Борисе Константиновиче, вспоминая то давнее посещение и разговор с ним. В нем было столько светлого, доброжелательного, с такой доброй милой улыбкой говорил он о слабостях людей, например о жажде славы (даже если и скрываемой) у Бунина, о кокетничании Зинаиды Гиппиус. Не осуждал, а, скорее, извинял. Редко можно найти такую гармонию между личностью автора и стилем его произведений. Тонкость, светлость лирического стиля Зайцева полностью соответствует его человеческой личности.
Беседы с Борисом Константиновичем продолжались разговорами с Натальей Борисовной; ее практичные, конкретные советы были особенно полезны. Милая, очень приятная в общении, готовая помочь, она очень хорошо знала писательскую эмиграцию, сама тоже занималась некоторыми архивами (Замятина, если я не ошибаюсь) и по-человечески заботилась о тех писателях, которые нуждались в ее поддержке, как, например, Зуров. Конечно, с Зуровым, прожившим столько лет в доме Буниных, очень хотелось познакомиться, хотя бы побывать в квартире, где умер писатель. Однако Наталья Борисовна мне отсоветовала добиваться встречи с Зуровым, объяснив, что он нездоров, что вообще человек он трудный для общения. И действительно, телефонный разговор с ним подтвердил все ее предупреждения.
Ее же рекомендация сыграла положительную роль, когда я обратилась к Г. В. Адамовичу. К моему великому сожалению, мне не довелось лично беседовать с ним, так как он уезжал из Парижа, но его письма в ответ на мои вопросы были очень интересны. Один из ведущих критиков в эмиграции, он был человеком близким Бунину, часто встречался с ним в самые разные периоды жизни во Франции. Судя по отзывам, которые он посвятил бунинским произведениям, думается, что он глубже других понял и оценил личность и значение писателя.
Наталья Борисовна сообщила мне и адрес Галины Кузнецовой. После предварительной переписки я на обратном пути домой в Бухарест остановилась в Мюнхене и на Айнмиллерштрассе нашла квартиру, где жили Галина Кузнецова и Маргарита Степун. Кузнецовой тогда было уже семьдесят лет, но меня поразили свежесть ее лица, милая, приветливая улыбка, женственность всего ее облика — она была еще привлекательной, даже красивой. (Такой же красотой, вопреки возрасту, поразила меня Елена Сергеевна Булгакова, с которой я познакомилась за несколько месяцев до ее смерти.)
Ехала я с надеждой узнать не о романе с Буниным (такие интимные темы не должны быть достоянием литературоведения, тем более принимая во внимание всю сложность отношений), а услышать от близкого человека, притом писательницы, как работал, о чем думал Бунин-писатель в поздние годы своей жизни. Недоумение, а затем разочарование были итогом этой встречи.
Во-первых, мы ни на минуту не остались вдвоем, все время при нашем разговоре присутствовала Маргарита Степун. И насколько была приятна, даже очаровательна Галина Кузнецова, настолько мне показалась неприятной нескладная какая-то, костлявая, мужеподобная Маргарита Степун.
Во-вторых, после формальных вопросов «Как доехали?», «Устали?» и т. д., освоившись немного и бегло оглядев комнату, в которой мы сидели, я была поражена полным отсутствием какого-либо намека на Бунина. Среди множества фотографий не было ни одной фотографии Бунина или его окружения, ни одной его книги. Галина Кузнецова как очень гостеприимная хозяйка угостила меня обильным по-русски завтраком, однако даже не затронула в разговоре тему моей книги, хотя прекрасно знала причину моего визита. Наоборот, явно избегала ее, разговор не выходил из тесных рамок светских приличий. У меня сложилось ощущение, что набор тем был продиктован присутствием строгого цензора — Маргариты Степун. Поэтому, прочитав недавно в книге Ренэ Герра сетование на то, что он не нашел после смерти Галины Кузнецовой любовных писем Бунина к ней, я невольно подумала, что они давно были уничтожены.
Некоторым утешением мне стал подаренный Галиной Кузнецовой на прощание «Грасский дневник». Из этой на редкость тонкой, строгой и, я бы сказала, целомудренной книги, я многое поняла о жизни и творчестве Бунина, автора «Солнечного удара» и «Темных аллей».
К этим незабываемым встречам и беседам пребывание в Париже добавило многочисленные и очень интересные сведения, полученные в библиотеках при знакомстве с большим количеством печатных материалов. В Национальной библиотеке я могла познакомиться не только с эмигрантскими, но и французскими, немецкими, английскими изданиями. Это позволило мне дать в книге широкую панораму того, что можно было бы назвать «европейской перспективой» бунинского творчества.
Знакомство из первых источников с тем, что составляло во всей своей сложности творческий период эмиграции, привело меня к мысли о том, что широко бытовавшее мнение об «упадке» бунинского таланта в эмиграции должно быть опровергнуто. Доказательству этого тезиса посвящена последняя глава моей монографии «Ivan Bunin» (Bukuresti, 1971). В то время он прозвучал несколько неожиданно, но, думается, что и сегодня не потерял своего значения.
Письма публикуются по оригиналам, хранящимся в частном собрании и предназначенным для передачи в РГАЛИ. |